Не ждать совершенства, а действовать

Елена Альшанская, президент БФ «Волонтеры в помощь детям-сиротам», делится секретами профессионального благотворителя, помогающими не бросить, не выгореть, не гордиться, не стать трудоголиком

Елена Леонидовна Альшанская родилась в 1979 году в Латвии. Окончила философский факультет СПбГУ. Президент благотворительного фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам». Фонд вырос из добровольческого движения, которое появилось в 2004 году в ответ на ситуацию с детьми-сиротами в больницах. Сегодня фонд реализует множество проектов, решающих проблему социального сиротства, — от помощи кровной семье ребенка до организации лечения и обучения детей в детских домах и поддержки приемных семей. В фонде работает 30 сотрудников и более тысячи активных волонтеров. Немалую роль в изменении в нашей стране ситуации с детьми-сиротами сыграла общественная организация, возглавляемая Альшанской. Елена Альшанская – эксперт Общественной палаты РФ. Участвовала в том числе в продвижении на государственном уровне многих законов, связанных с детьми-сиротами.

Песок на пляже

— Очень часто помощь нуждающимся ограничивается каким-нибудь сбором вещей. Как вам удалось создать организацию, которую рекомендует «Форбс»?

— У меня не было плана создать организацию. Когда я в это влезала, я не думала, что это будет надолго и всерьез. В 2004 году я попала со своей маленькой дочкой в одну подмосковную больницу и там увидела детей, оставленных взрослыми, лишенных нормального ухода. Их было 20 человек, и их состояние было объективно ужасным. Когда они плакали, к ним чаще всего никто не подходил. Они лежали на голых клеенках. И заведующая отделением сказала, что им не положено ни одежды, ни памперсов, и все, что на них есть, принесли другие мамочки или персонал.

Естественно, и я первым делом бросилась собирать вещи. Сначала прошлась по знакомым. На первом этапе на мою заполошную активность все откликнулись. Но то, что мы собрали, быстро закончилось. Когда я начала обзванивать всех по второму кругу, оказалось, что люди свои запасы уже повыгребли и никто не ожидал продолжения — особого энтузиазма я уже не встретила.

Тогда я пошла в интернет. Там довольно быстро у нас образовался круг первых волонтеров. В основном это были мамы с маленькими детьми. Оказалось, что многие пересекались с детьми-сиротами в больницах — и потом не могли избавиться от этих воспоминаний.

Вначале я думала, что это проблема конкретной больницы. Но когда оказалось, что это повсеместное явление, я начала стучаться во все бюрократические двери, пытаясь разобраться, почему же так случилось. Сначала меня откровенно посылали и обманывали. Но я была упорной. Мне казалось, что проблема не может не иметь решения. В конце концов нам удалось повлиять на то, что в Подмосковье обратили внимание на эту ситуацию, и памперсы, одежда и даже воспитатель для этих детей были включены в бюджет больниц. Но к тому моменту стало понятно, что проблема не в отсутствии памперсов и даже не в отсутствии воспитателей.

Вообще чем меньше ты знаешь о проблеме, тем более понятным и само собой разумеющимся тебе кажется ее решение. Кажется — вот дети, и у них ничего нет. Что нужно сделать? Принести вещи и организовать, чтобы с ними кто-то был. Ты это сделал — но по сути ничего не изменилось. В этой больнице ты помог – но в другой такие же сироты будут продолжать лежать заброшенными.

— И часто людям, которые помогают другим, в какой-то момент начинает казаться, что проблема нерешаема. Настоящего результата нет. Наоборот, появляется ощущение, что ты совочком должен убрать весь песок на пляже. А поскольку это невозможно, энтузиазм пропадает…

— Это называется выгорание. Действительно, когда проблема кажется тебе больше твоих возможностей, это приводит к ощущению бессмысленности работы. Здесь помогает, во-первых, отдых — надо беречь силы, нельзя пытаться выкопать весь морской берег детским совочком.

Еще можно вспомнить, например, легенду про мальчика и морские звезды на берегу — ты помог хотя бы одной звезде, и значит, для нее все уже будет по-другому.

В-третьих, здесь может помочь рационализация. Надо всегда, прежде чем бросаться в омут, узнавать больше о проблеме и искать единомышленников. И тогда может оказаться, что у кого-то из твоих единомышленников есть строительная техника, или что песок вообще не надо убирать…

Мы вначале, конечно, не были примером такого рационального подхода, мы бросились в омут. Но Бог уберег от эмоционального выгорания. И когда стало понятно, что нет очевидного ответа, я начала читать литературу, искать опытных в этом вопросе людей, искать решения, которые уже сработали у других.

Я была в сильном меньшинстве тогда в нашей группе, но то, что я ее, собственно говоря, инициировала, давало мне возможность говорить людям, что нужно идти дальше. Это было сложно, потому что многим из нас материальная помощь казалась главным решением.

На тот момент уже существовали организации, которые серьезно занимались проблемой, работали с приемными родителями, развивали альтернативные формы ухода за детьми в государственной системе. Правда, в основной массе это были «ездуны» — они собирали вещи и развозили по детским домам. Но были и профессионалы. Их было мало, но мы, к счастью, познакомились с Марией Терновской, Алексеем Рудовым, Александром Гезаловым, с питерским Домом милосердия. И встречи с этими людьми давали совершенно другой взгляд на ситуацию.

Я тогда поняла, что наше обыденное понимание часто не имеет отношения к реальной проблеме, к ее причинам и решениям.

— Как вам удалось за столько лет не уморить свой энтузиазм?

— Но вот вы журналистикой занимаетесь много лет? Почему ваш энтузиазм до сих пор не умер? Потому что вам нравится это делать. У вас есть интерес, есть результаты. У нас в обществе есть убеждение, что благотворительность — это такое странное хобби, причем нередко требующее от нас подвига. Безусловно, если к этому делу так относиться, то заниматься им может быть очень мучительно. Но если это по сути становится твоей профессией, организованной и упорядоченной деятельностью – то тогда совершенно не важно, что это за сфера…

В общем, постепенно мы поняли, что нужно создавать организацию, общаться со СМИ, выводить проблему на свет, идти к чиновникам и в госструктуры официально, а не как группа товарищей. Что нужно менять ситуацию законодательно… Что детям вообще не место в больницах, если речь идет о детях, которые там не на лечении, а на этом странном этапе предварительного обследования. Что главное, чтобы ребенок не попадал в государственную систему, а значит, надо работать с его кровной семьей. Что, чтобы было как можно меньше возвратов приемных детей, нужно заниматься устройством в семьи профессионально, а главное — сопровождать приемную семью, не оставлять ее один на один с множеством вопросов и проблем, которые могут возникнуть. Все это мы понимали постепенно, по мере погружения.

Но первое, что мы стали делать, – аккуратно поднимать шум вокруг проблемы.

— Но если шуметь, не станет ли ситуация еще хуже?

— Станет, однозначно. И это стандартный риск волонтера. Если начать что-то выяснять, есть большая вероятность, что перед тобой закроются вообще все двери. Но я тогда уже понимала, что да, нас не пустят, и, скорее всего, будет еще хуже — но это будет временное явление. Обязательно нужно не бояться этой ситуации и идти дальше. Конечно, все это вызывало очень сильные споры. Часть людей, с которыми мы начинали, ушла, потому что они были не готовы к этому решению.

«Есть Альшанская — если что, звони ей…»

— Президент фонда – это большая ответственность и бесконечная суета?

— Суета — это то, с чем я, мне кажется, в последнее время научилась справляться. Да, я понимаю, что живу в ускоренном ритме, но сейчас это совсем не тот хаос, который был несколько лет назад. Сейчас я уже могу полдня ходить с выключенным телефоном, если понимаю, что у меня нет ресурсов отвечать на звонки.

Первые несколько лет у меня был нон-стоп, бесконечное нахождение в процессе.

Мне казалось, что если я на минутку положу телефон, все разрушится. По-моему, это и есть гордыня.

Ты начинаешь думать, что ты — те самые три кита, на которых держится мир… Я тоже так думала. А потом у меня была довольно тяжелая ситуация в семье, и на полгода я практически выпала из процесса. И оказалось, что ничего не рушится, люди, с которыми ты работаешь, вполне себе с головой и способны делать все без тебя.

Еще нам, христианам, хорошо бы осознавать, что не от воли человека все зависит. Ты делаешь максимально, что можешь, — но не надо думать, будто мир действительно зависит от тебя.

—]Мне однажды, когда мы столкнулись с ситуацией, что детей в московском детдоме кормят аминазином, посоветовали: «Слушай, есть Альшанская. Если что, звони сразу ей – она поможет». То есть на вас рассчитывают. А вам-то есть на кого опереться?

— А мы на СМИ, на вас, журналистов, рассчитываем. Я видела, как это работает, когда НТВ показывает детдомовских детей, лежащих в больнице на голых клеенках. Когда мы понимали, что чиновники не хотят нас слушать, мы тут же шли к журналистам – и довольно быстро после этого до чиновников становилось куда проще достучаться. Примерно в 2005-2007 годах мы очень часто обращались к журналистам, о проблеме детей в больницах начали много писать — и этот фон позволил нам говорить с начальниками так, чтобы для детей что-то менялось. Потому что если вы бьетесь в одиночку, и эти проблемы нигде на главных страницах не мелькают, у вас ничего не получится. Так что перемены — это огромная ответственность СМИ.

При этом я прекрасно понимаю, что что-то изменилось принципиально, а многое так и не решилось. Например, та же тема психиатрии в детских домах требует своего «крестового похода». Это точка, до которой у нас пока не доходят руки. При этом почти любая тема требует полного погружения — если вы действительно хотите что-то изменить, вы не можете сделать это походя и заодно.

— У вас больше двадцати серьезных проектов, и очень многое держится на бесплатной рабочей силе – на волонтерах. Как это вообще не рушится?

— Волонтеры — это не бесплатная рабочая сила, это единомышленники. Да, несколько лет у нас оплачиваемым был только бухгалтер, все остальные оставались волонтерами. Потом мы начали разрастаться, развиваться, появились серьезные постоянные проекты. Так постепенно мы делали наших волонтеров сотрудниками. Сейчас у нас 30 сотрудников – и около тысячи постоянных волонтеров. И это дает нам возможность делать огромное количество проектов. Несколько сотен кровных семей, которые считаются неблагополучными, и мы им помогаем около 200 детей-сирот в год, которым мы организуем процесс лечения детские дома и больницы, с которыми мы работаем приемные семьи, которых мы консультируем и которым помогаем. Без волонтеров мы не смогли бы и половины.

— Не сложно работать с волонтерами? Ведь волонтер сегодня здесь, а завтра его нет…

— Да, конечно, с сотрудниками проще. Но, во-первых, у нас элементарно нет средств на тысячу сотрудников. А потом, это совсем другая философия, другая стратегия. Это стратегия вовлечения людей в общественные изменения. Самое главное, конечно, — выстраивание работы с волонтерами. Это непросто и требует куда больше организационных и управленческих ресурсов, чем работа с сотрудниками. Но у этой сложности есть свои бонусы — множество прекрасных людей, которых ты в итоге встречаешь.

Безусловно, степень неопределенности большая. Но вообще в России работа в общественном секторе, если она не организована крупной коммерческой компанией, всегда связана с неопределенностью. У нас государство практически не поддерживает общественный сектор. Есть гранты, но до нас доходят малюсенькие суммы от них, и это не системная поддержка. Эти гранты не даются на зарплату сотрудникам, на аренду помещений, на регулярную деятельность. Их смысл — какой-нибудь краткосрочный проект, такая дополнительная вишенка на тортик. Но сам тортик государство не оплачивает. Видимо, считается, что у нас где-то есть тумбочка, из которой мы берем деньги на регулярные проекты.

— А правда, где у вас эта тумбочка?

— Все наши проекты живут на то, что мы собираем. Первыми нашими площадками были нтернет, СМИ и храмы. Причем СМИ районные — мы же поначалу собирали только на конкретную помощь конкретным больницам Подмосковья. Давали объявления в храмах и районных газетах, а также активно раскручивали свою площадку в интернете. Еще обращались в разные компании, которые жертвовали нам детское питание или памперсы. И хотя мы были совершенно неизвестным маленьким фондом, нам удалось довольно быстро развиться. В 2007 году мы зарегистрировались как фонд, и через два года, к 2009-му, у нас уже были почти все основные проекты. Но и сейчас у нас нет какого-то крупного постоянного спонсора. Есть несколько компаний, которые с нами давно сотрудничают.

А по поводу неопределенности… Вся наша жизнь — одна большая неопределенность. Просто многие думают, что это не так, а мы смотрим на вещи реально. И благодаря этому мы существуем. Кстати, у нас не было за все эти годы, включая кризисные, ни одного месяца, когда бы мы задержали сотрудникам зарплату или не смогли помочь нашим подопечным так, как запланировали.

Жениться на всех

— Я читала слова директора одного фонда, который сказал, что в какой-то момент понял: чтобы помочь всем своим подопечным (фонд работал с беременными, оказавшимися на улице), он должен на всех них жениться…

— Да, это часто бывает с людьми, которые не простраивают границ, а главное, воспринимают себя как героя, который должен всех спасти. Нельзя никого спасти. Надо понимать меру своей ответственности за чужую жизнь (открою секрет — она минимальна) и свою возможность помочь.

Помочь, а не своими руками перенести человека над его жизнью в какую-то другую, лучшую, с вашей точки зрения.

— А бывает, что вам подопечные садятся на шею?

— Конечно, всегда встречаются люди, которые пытаются сесть на шею. Они, по сути, ищут не помощи, а семьи, родительской нормальной семьи, которой, может, у них и не было, и им хочется к маме на ручки. Когда это 40-летняя женщина с пятью детьми, «взять ее на ручки» довольно сложно, а главное, не нужно. Бывает, волонтер от нас уходит, потому что хоть мы ему объясняем, что так нельзя, но он уже выстроил такие отношения с подопечной семьей, когда семья требует: приезжай, покупай, делай.

И хотя эти отношения неэффективны, человек первое время может чувствовать себя замечательно — он помогает! Он не видит опасности ситуации. А ведь в помощь можно впасть, как в зависимость. И ощущение, что ты спаситель, — оно, честно сказать, на некоторых действует как наркотик. У нас, безусловно, есть обучение, мы стараемся волонтеров супервизировать, только это взрослые люди, и заставить их что-то делать или не делать мы не можем. Но если мы понимаем, что мы в разных парадигмах, и нам не удается найти общий язык – да, бывает, что мы с кем-то из волонтеров расстаемся.

— Есть мнение, что всерьез социальной работой занимаются люди, мягко говоря, необычные…

— Одна вещь, которую я очень не люблю, — это иллюзия, что в сфере благотворительности работают какие-то чудики. Я не понимаю, почему социалку нужно как-то выделять? Любой человек, который способен организовывать процесс и работать с людьми, — он не будет простым и «обычным». Но ведь тут совершенно не важно, в какой сфере ты работаешь. Социалка — такая же часть жизни, как любая другая. Просто мы к ней еще не привыкли.

Семьдесят лет у нас государство и общество в едином порыве считали, что для помощи нуждающимся в нашей стране нет места. Этот сектор молод – поэтому к нему особое отношение. Кажется, что вы должны постоянно пробивать какие-то стенки. Это так, правда. Но это потому, что просто нет опыта взаимодействия.

— А что вы думаете о том, что часто помогать другим идут люди, которые сами были травмированы, и их помощь другим — на самом деле помощь себе?

— Безусловно, все, что мы делаем, мы делаем, чтобы помочь себе. Мы едим, мы работаем — чтобы помочь себе. И каждый наш выбор неслучаен — потому что мы выстраиваем себя, растем, выбираем: мы конкретные, с нашими конкретными судьбами и предпочтениями. Но почему-то только сфера помощи связана с представлением, что человек помогает другим по каким-то странным мотивам. Мне это кажется абсурдным. Да, может быть, человек идет помогать, потому что с ним когда-то случилась трагическая история. Но нас всегда что-то приводит в ту точку, в которой мы оказались. Это не плохо и не хорошо. И это не значит, что если у вас была детская травма, то вы будете плохо помогать детям в детском доме. Мы не знаем, что двигало матерью Терезой. Может быть, у нее тоже была детская травма…

— Может быть…

— И у святого Франциска была детская травма.

И у Серафима Саровского тоже, может быть, была детская травма. Стопудово у них у всех была детская травма!.. Важно это для результата их деятельности? Мне кажется, нет.

При этом, кстати, я знаю не так много верующих, которые социальное служение воспринимают как духовный путь. Чаще социальное служение – это некий порыв. И я нередко вижу, что люди, которые относятся к этому как к средству для достижения каких-то иных целей, кроме как «просто помочь нуждающемуся», — они обычно долго не задерживаются. У них не получается. У них возникает чувство неудовлетворенности, они в какой-то момент понимают, что это не их, и уходят. А есть люди, для которых помощь другим – это их естественное качество. Их немного. Но они в результате этим занимаются долго и счастливо. Это чистой воды альтруизм.

— И откуда он берется?

— Изнутри. Откуда берутся способности к рисованию, например? Помощь другим – это такая же способность, способность души. И ее вполне можно развивать, если ставить себе такую задачу. Хотя, мне кажется, не страшно, если ты делаешь что-то не из чистого альтруизма.

Но вот в Церкви пока мне не хватает «социального». Я бы хотела в каждом православном приходе, например, видеть приюты для матерей с детьми. Или взять тех же бездомных — они как были выброшены из благотворительной повестки, так там и остались. Кому ими еще заниматься, как не Церкви?

Однако есть надежда, что период возрождения социального служения в Церкви начался. Мне так кажется. Хотя это лишь самое начало, цыплят считать еще рано.

Конечно, выстраивание церковной жизни с нуля – это важно. Но почему-то в этой церковной жизни человек с его бедами и проблемами из главы угла куда-то укатился. А ведь не может быть в Церкви разделения на Марфу и Марию. Неправильно, если люди вместе молятся, но при этом не знают нужд тех, кто стоит рядом. Если в храм приходят больные, бедные, многодетные, и никто им не помогает, – это на самом деле проблема прихода. Сегодня в приходе могут собирать средства на какие-нибудь чужие проекты, а при этом среди прихожан будут нуждающиеся, оставленные без помощи.

А ведь у любого прихода ресурс уже есть – это люди. За людьми могут стоять организационные способности, средства, помещения, связи… Объединить ресурсы – это уже немало. Наверное, начинать нужно с этого. Взять за эту ситуацию ответственность. И еще – понять: не чего мы хотим, а кому мы нужны.

— Социалка – это палочка-выручалочка для христианина?

— Ну, мне бы не хотелось называть это палочкой-выручалочкой. Все-таки лучше, чтобы это была просто часть жизни. Вот вы же не считаете, что то, что вы не бьете встречного человека по лицу, – это необычно? Даже в голову такое не придет, правда? Это – просто норма, часть того, как вы действуете в мире. Вот я бы хотела, чтобы с помощью ближним в Церкви было так же – она была бы нормальным обычным делом.

Крестовые походы

— Вам приходится взаимодействовать с чиновниками и государственными структурами – а ведь об это сломалось не одно дело…

— Да, у нас иногда есть представление, что где-то стоит страшный черный дом, там сидят люди с тремя головами, и на доме написано: «Государство». И если кому что-то очень надо, он идет туда взаимодействовать. Ужас! Но, понимаете, мы взаимодействуем с государством каждый день. Вы платите налоги, вы ходите в поликлинику… Почему, когда вы пишете какое-нибудь заявление, вам в этот момент не кажется, что взаимодействие с государством — это что-то особенное?

— Но я не прошу у него того, чего оно не готово мне дать…

— Но вы просите то, что оно, с вашей точки зрения, должно вам дать. И мы просим у него то, что оно должно дать – не нам, а нашим подопечным.

— И вы оказываетесь в противоборстве с системой, которая совершенно не хочет с вами взаимодействовать…

— Не хочет. Но если не воспринимать государство как какую-то вражескую систему, аморфного спрута, а понимать, что вы взаимодействуете каждый раз с конкретными чиновниками, – это гораздо проще. Да, чиновники часто начинают вас футболить, потому что им придется напрягаться, что-то решать, или потому что ваша проблема им не кажется актуальной, или потому что «вообще-то до вас никто не жаловался» — и поэтому жалобу не принимают. Да, это сложно. Сложно в том числе потому, что у наших чиновников нередко есть ощущение, что они взаимодействовать с населением не сильно обязаны. Вот сидит эта начальница, и, возможно, в ее интересах сделать так, чтобы вы поскорее сдались и ушли, и она могла бы пить чай. Но ваша-то задача другая! Если вы увидите в ней человека, который может быть некомпетентен, может быть уставшим, может не разделять ваши цели и задачи, – то с этим можно справиться. Тем более что вы не жениться на ней пришли, вам нужно просто пережить этот конкретный разговор в комнате и по возможности попасть к вышестоящему начальству, например.

Ну вот, так мы и действовали.

Хамство и грубость чиновников – это то, с чем нам приходится сталкиваться до сих пор. Но, я вам скажу, с каждым годом все реже. Все больше встречается людей понимающих и готовых взаимодействовать с НКО ради перемен к лучшему.

Дети не самозарождаются в больницах

— Психолог Людмила Петрановская говорила, что ей иногда кажется, что у нас все общество — это такой брошенный ребенок, и его самого кто-то срочно должен усыновить…

— Я согласна, есть иногда такое ощущение. Понятно, что бесследно не могут пройти отказы от родных, от своего происхождения, которое приходилось скрывать, чтобы выжить в 30-е годы, или лагеря детей «врагов народа», или последствия войны. Но, мне кажется, у наших людей очень большой потенциал.

— У нас мало берут детей в семьи?

— Нет, это не совсем так. В последние годы у нас в семьи берут детей все больше — около 70 тысяч в год. Но вот изымают детей из неблагополучных семей у нас точно больше, чем где-либо. Поэтому одно из главных направлений, которое мы стали развивать, – это работа с кровной семьей. Постепенно мы осознали, что дети, которыми мы занимаемся, не самозарождаются в больницах, они приходят из семей.

И когда мы увидели этих реальных женщин, которые приходили на свидания к своим детям и стояли часами под окнами, потому что их не пускали, стало понятно, что многим из них можно и нужно помочь. Часто это обычные люди, попавшие в беду и не умеющие с ней справиться. Наше мнение о них очень сильно изменилось. Изменилось и понимание того, что нужно делать. Ведь идея всех устроить в приемные семьи не бьется с реальностью. Многих надо устраивать в их собственные семьи, родные.

Мне давно уже казалось странным, что кровную семью никто не воспринимает как ресурс, с которым можно и нужно работать. Сейчас это начало меняться.

И мы в очередной раз убедились, что нужно не бояться говорить и делать – понимание передается, как заряженная частица.

Например, лет 15 назад у нас на всю страну был один приют для мам с детьми при католической церкви. Потом появился второй, и они существовали во всей нашей российской вселенной вдвоем. А буквально за последние несколько лет этих приютов по стране стало около шестидесяти.

— У меня знакомая работала в таком приюте – она рассказывала, что когда женщины попадают туда, они сначала испуганные и тихие, а через некоторое время начинают требовать того и сего, проявлять недовольство, возмущаться.

— Конечно, должны быть адекватные ожидания от тех, с кем вы работаете. Перевоспитать взрослого человека — это очень странная попытка. Что делать? Учиться работать с такими людьми на практике. Это очень непросто. В нашем приюте за не очень долгое время сменились три руководителя.

Тут важно, какого результата вы ждете. У нас очень простая задача — мы помогли ребенку сразу после рождения быть с мамой. Ведь страшно даже себе представить, что чувствует маленький оставленный ребенок… Даже если потом он все равно попадет в систему – эти первые несколько самых важных месяцев, проведенных с мамой, может быть, смогут спасти в дальнейшем его психику. Да, кто-то из этих мам потом все равно отдает ребенка – мы всегда очень тяжело это переживаем. Но это единицы, мизерный процент. В основном все у них получается. Мы стараемся дать максимум возможностей, а дальше уже задача человека — воспользоваться этим или нет.

— У вас руки не опускаются?

— Нет. Потому что я не беру на себя ответственность за жизнь других взрослых людей. Я не Бог. Мы работаем с учетом наших реально очень скромных ресурсов. Мы стараемся, но наши ресурсы всегда ограничивают наши возможности. Никто не узнает, что могло бы быть лучше

— Вопрос немного в сторону, не про благотворительность… Все ваше детство и юность прошли в Прибалтике. Когда вы там жили, вы себя ощущали не в своей тарелке?

— Нет, когда я была ребенком, не было никаких проблем. Все детские дворовые компании были интернациональные. Моя лучшая подружка была латышка. Все это было до 91-го года. Потом началось резкое противостояние. Взрослые, поссорившись между собой, втянули в эту историю детей. Дети резко стали делиться по языковому и национальному принципу. И все это в первую очередь благодаря государственной политике.

Националистические настроения – опасная вещь. Если ты этого волка раскормил, его невозможно закормить обратно. В общем-то, это была одна из главных причин моего переезда в Россию. Я поняла, что хочу жить там, где я не являюсь национальным меньшинством, хочу жить на своей земле. И очень горько видеть здесь ростки неприязни к другим национальностям. Я бежала от этого в роли жертвы, а мой народ здесь ведет себя так же по отношению к другим…

— Вы в Прибалтике начали ходить в храм?

— Да, я в 15 лет сознательно воцерковилась. Потом было время, когда я ушла из Церкви. Но когда родилась дочка, вернулась обратно.

— Когда вы начинали свою работу в «Волонтерах», ваша дочка была совсем маленькой?

— Да, я часто с ней ходила по инстанциям, потому что не с кем ее было оставить. Она в этом выросла — в больницы ходила, свои вещи отдавала детишкам. Сейчас ей уже 12 лет, и, понятно, у нее свои интересы. Я ни в коем случае не пытаюсь втягивать ее куда-то специально — это может быть только ее личный выбор. Но я совершенно точно знаю, что социальная ответственность у нее есть.

— Она не ревнует, что вы занимаетесь другими детьми?

— Нет, она и не знала, что бывает по-другому. Я помню, в первом классе у них на каком-то уроке дети рассказывали, кем работают их родители. Она потом пришла домой и говорит: «Мама, ты знаешь, там у одной девочки мама домохозяйка. Ты представляешь, она все время дома!» Для нее это было открытием.

— А есть ли у вас свобода сказать в один прекрасный день: «Все, я устала от социалки, пойду в бизнес зарабатывать деньги»?

— Теоретически я бы не зарекалась ни от чего. Но из сферы благотворительности сложно уйти в зарабатывание денег. Лично мне. Потому что коммерческая деятельность, если можно так сказать, – выхолощеннее и лишеннее смыслов. А главное, мне никогда это не было интересно. А интерес — главная мотивация. Если его нет, все делается плохо. Похоже, поэтому столько вещей у нас делается плохо…

— А не боитесь ли вы выгореть?

— Что мне, может быть, грозит – это выгорание физическое. Я чувствую, как силы и здоровье начинают исчерпываться. Но вот что касается психологического выгорания… Вообще я человек больше рациональный, чем эмоциональный. Эмоциональное выгорание бывает у людей, которые все очень близко принимают к сердцу. Я не такая. Я ничего специально для этого не делаю, но обычно я вижу не проблему — я сразу вижу задачу. И она вызывает во мне желание найти решение. Правда, иногда, когда мне люди жалуются на что-то и я быстренько нахожу для них два-три пути решения, они на меня обижаются — потому что им хотелось получить не решение, а эмоциональную поддержку… Вот это я плохо умею делать… Но зато я могу придумать выход из разных ситуаций.

— А ресурсы вы откуда берете?

— Не знаю. Ну, чем-то они, видимо, восполняются. Сейчас, когда я понимаю, что все, работать я больше не могу, — я отключаю телефон и отдыхаю. Все переживания по поводу того, что я не работаю, у меня закончились где-то в первые два-три года… Наверное, включился внутренний режим самосохранения. Все-таки не может никакая работа зависеть от одного человека. Если это так – значит, она просто очень плохо простроена.

Хотя мне, например, очень трудно было научиться делегировать ответственность. И до сих пор кое-что сложно выпустить из рук. Но я уже отношусь к этому намного проще. Ну да, кто-то, может быть, сделает это задание хуже, чем я. А может, кстати, и лучше. И если десять человек сделают десять дел средне, все равно в сумме результат будет лучше, чем если бы я делала эти десять дел одна. Все-таки в любой организаторской деятельности самое главное — научиться не чувствовать себя тремя китами.

— А я слышала мнение, что делегировать ничего никому невозможно, потому что людей, которые хорошо работают, у нас в стране всего пять процентов.

— Ну, это какая-то многолитровая гордыня. Конечно, легче быть недовольным чужим результатом, чем своим…

— А если еще какая-нибудь организация занимается помощью детям-сиротам, и вы видите, что они совершают грубые ошибки, –как вы реагируете?

— Ну, мы же не исправительное учреждение, у нас нет задачи изменить людей. Тем более — чтобы они делали все так же, как мы.

— Но ведь это немножко раздражает?

— Это ужасно раздражает. И мы можем на кухне между собой это обсудить. Но если у нас не просят совета… Если вы придете к человеку, который, с его точки зрения, делает все хорошо, и скажете ему, что он идиот… А я, кстати, вначале так иногда делала. Ну, не совсем так, но мне казалось, что я должна объяснять всем, как правильно, хотя сама тоже неправильно начинала… Было ощущение, что нужно со всеми поделиться, нужно заниматься социальным миссионерством!.. Сейчас я уже понимаю, что люди не воспринимают прямых указаний. Потому что по сути вы оцениваете их деятельность. А такой посыл не приводит ни к чему, кроме вражды человеческой.

А вот если начать аккуратно помогать, или рассказывать про новые научные исследования – человек это слышит. Мы стараемся через соцсети и СМИ говорить о своем опыте. И, кстати, многие после этого начинают что-то менять в своей работе, потому что они и сами были чем-то недовольны.

— А какое главное качество должно быть у волонтера?

— Наверное, он должен как минимум не ненавидеть людей. Уметь им сопереживать. Терпимо к ним относиться. А вообще желательно их любить…

— Но еще Гоголь говорил: как полюбить людей, когда они так несовершенны?

— Ну вот, поэтому единственный способ полюбить людей — не ждать от них совершенства.

Пожертвовать