Настоящая литература фальшивить не может

Алексей Варламов о писателях, книгах и литературе

2015 год объявлен в России Годом литературы, и это, наверное, не случайно. Пожалуй, в нашей стране литература всегда играла уникальную роль — она нередко выходила за рамки «изящной словесности» и становилась флагманом общественной мысли. Но по силам ли ей была эта ноша? И тогда, и сейчас? Должен ли поэт быть чем-то большим, нежели поэт? Об этом мы поговорили с писателем Алексеем Варламовым, который с недавнего времени исполняет обязанности ректора Литературного института им. А. М. Горького.

Игра по-честному

— Принято считать, что писатель — это оголенный нерв общества, что он должен улавливать страхи и надежды своих современников, воплощая их в художественной форме. Как думаете, насколько справедлива такая претензия — отражать чаяния масс?

— Когда у человека возникает претензия отражать чаяния масс, это нехороший признак. Ведь если писатель нечто подобное и отражает, то это происходит нечаянно, помимо, а подчас и вопреки его воле. Причем бывает и так, что лишь спустя много десятилетий мы понимаем: вот в этой книге, в этой картине, в этой музыке сказалось то, чем тогда дышало общество.

Но внутренняя энергия, сокровенная жизнь народа действительно оказывается в той или иной степени запечатлена в литературе. И не просто некие смутные чаяния, не просто национальное подсознание. В России литература создавала русскую картину мира, мы воспитывались на ней, и герои русской классики становились частью нашего самосознания. Плюшкин, Чичиков, Скалозуб, Гринев, Печорин, Базаров сделались именами нарицательными. О войне 1812 года мы судим не по монографиям историков, а по «Войне и миру» Льва Толстого. Русская классика отражала не только народное подсознание — она отражала и сознание, и сверхсознание и кристаллизировала споры о путях России.

В XX веке ситуация изменилась. В эпоху Серебряного века литература в большей степени стала выплескивать смутные опасения, страхи, тревоги и прозрения. В советское время государственная власть попыталась сделать из писателей «инженеров человеческих душ», и литература частично этому сопротивлялась, частично поддавалась, но все равно влияла на состояние умов.

Наша эпоха в этом отношении, пожалуй, ближе к Серебряному веку. Государство в литературе не слишком заинтересовано (череда торжественных мероприятий Года литературы — это не то же самое, что кардинальное изменение государственной политики в области литературы). Можно сказать так: если раньше литература занимала слишком много места в нашей жизни, то сейчас она занимает слишком мало.

— Есть знаменитая фраза Евтушенко: «поэт в России больше, чем поэт». Сейчас многие считают, что так быть не должно. Пускай, мол, писатели просто занимаются изящной словесностью, не претендуя на роль совести нации, на особую социальную роль. А что Вы об этом думаете?

— Следует ли роптать на то, что писатели XIX века были властителями дум? Надо ли сокрушаться оттого, что в советское время писатели затрагивали темы, невозможные для газет, телевидения, обходили цензурные барьеры? Для меня, как для читателя, именно такая ситуация предпочтительна. Я помню, как люди читали книги, как обменивались ими, обсуждали — и эти книги становились частью нашей повседневной жизни, какой невероятный был резонанс, когда публиковались произведения Распутина, Шукшина, Белова, Астафьева, Быкова, Трифонова… Я скучаю по этим временам, потому что русская литература в отличие от пропаганды была всегда честна по отношению к читателям, она не навязывала нам фальшивых героев.

— Очень спорный тезис! А как же многочисленные произведения, воспевающие советский строй, все эти тонны образчиков соцреализма?

— Тонны были, но мы говорим не о тоннах, а о тех книгах, которые написаны честно. Среди них были и вполне лояльные к советской власти вещи, и нет, но дело не в идеологической подоплеке, а в том, что это была искренняя литература. Писатели могли в чем-то заблуждаться — и сейчас, глядя из XXI века, можно подчас улыбнуться чьей-то наивности! — но они не лгали, не притворялись. Те же, кто лгал и притворялся, кто имитировал любовь к родной партии, оказывались вне литературы.

— Что же им помешало? Ведь среди певцов всего советского попадались и очень крепкие профессионалы, мастера художественного слова.

— Чтобы получилась настоящая литература, нужно верить в то, о чем пишешь. Это то, что Пришвин называл творческим поведением. Политики могут вполне успешно применять манипулятивные техники, но с писателями такое не проходит. Тут одно из двух. Или вранье постепенно разрушает писателя — разрушает и как художника, и как личность, или писатель, сам того, быть может, не замечая, начинает писать правду. Его ведет чутье, ведет язык, дар… И в итоге получается совсем не то, что предполагалось изначально. Когда в конце 1980-х в нашей стране были опубликованы «Котлован» и «Чевенгур» Андрея Платонова, возникло ощущение, что это протест против ужасов революции, Гражданской войны, коллективизации, и именно поэтому эти книги не были напечатаны при жизни автора. Но Платонов вовсе не намеревался писать что-либо антикоммунистическое, он по своим взглядам был лоялен не к власти, нет — но он разделял провозглашаемые ею идеалы, хоть и понимал их очень по-своему. Однако талант его оказался ему неподвластен, что он и сам признавал, и у него выходили вещи трагические, не поддающиеся идеологическим штампам.

Можно так сказать: у литературы есть механизм самосохранения, не позволяющий ей быть служанкой идеологии. Когда писатель пытается служить государству, он или кончается как писатель, или перестает служить государству.
Это не означает, будто литература должна быть антигосударственной. Она вполне может быть союзницей государства, и среди наших писателей было немало государственников, но и в этом случае литература остается независимой, она сотрудничает, а не обслуживает.

Обходя церковность стороной

— Христианская тема в нашей современной литературе хоть и присутствует, но у очень немногих авторов. Как думаете, почему? Особенность эпохи?

— Задам контрвопрос: а когда эта тема была в большинстве? В XIX веке? Вспомнить можно немногое. Гоголь с «Выбранными местами из переписки с друзьями», Достоевский с «Братьями Карамазовыми», Лесков с «Соборянами», Чехов со «Студентом» и «Архиереем»… Но если посмотреть с христианских позиций на весь состав русской классики, на «золотой век» нашей литературы, то окажется, что в большинстве своем это вещи глубокой христианской природы. Кого ни возьми — Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь, Островский, Достоевский, Лев Толстой — христианские писатели, потому что в их сочинениях угадывается Божий Промысл. Но это христианство глубинное, сокровенное, не декларируемое. Для сравнения, во Франции в свое время сложилось целое направление в литературе, так называемая католическая литература. А у нас не сложилось, у нас нет такой группы писателей, которые называли бы себя православными. Не православными людьми, а православными писателями.

— Если брать последние 15-20 лет, то у нас не так уж мало наберется авторов, которых все считают православными писателями, да они и сами себя так называют.

— Может быть, и так. Но мы сейчас говорили о классической русской литературе XIX-XX веков, а там отдельной ниши не было предусмотрено, не было деления на православных и неправославных. Если же говорить о современности, то далеко не каждого, кто сейчас именует себя «православным писателем», вообще можно назвать писателем. А если мы посмотрим на тех наших авторов, в чьем творчестве христианская тема звучит особенно мощно, то увидим, что они-то себя как раз к разряду «православных писателей» не причисляют. Да, они исповедуют Православие, в той или иной мере воцерковлены, но вера не принуждает их сбиваться в кучку и противопоставлять себя остальным литераторам.
И еще о русской классике. Тут есть одна поразительная особенность. Почти вся насыщенная христианскими мотивами, она очень редко говорит собственно о церковности, о людях Церкви. Взять «Капитанскую дочку» — самое, на мой взгляд, христианское произведение всей русской литературы. Где там Церковь? Разве что в лице эпизодического героя, священника, который выступает в довольно неоднозначной роли — с одной стороны, присягает Пугачеву, с другой — укрывает Машу Миронову. А «Евгений Онегин», энциклопедия русской жизни? Всё, что в этой энциклопедии сказано о Церкви — «два раза в год они говели». У Грибоедова в «Горе от ума» Церкви нет вообще, у Гоголя в «Мертвых душах» — тоже. У Гончарова в «Обломове» нет, у Тургенева в «Отцах и детях» священник в карты играет… А ведь эти вещи считаются литературными канонами русской жизни. А «Преступление и наказание» Достоевского! Глубоко христианский роман, с цитированием Евангелия… но где там Церковь? Разве что появляется и тотчас исчезает безымянный священник, бессильно утешающий Екатерину Ивановну, у которой только что умер муж? Почему так? Почему у русской классики такой огромный разрыв между христианской мыслью и церковностью?

— Этот разрыв между христианским миро­ощущением и внешней церковностью — он ведь не только «золотому веку» русской литературы присущ? Это ее вневременное свойство?

— В России сложилась определенная традиция говорить о христианских ценностях, о христианском благочестии, описывать христиан — обходя стороной внешние формы выражения христианства. Говорю сейчас безоценочно. Вот так сложилось. Возможно причиной тому — страшный раскол в русском обществе, из-за которого и Россия-то сто лет назад не устояла. И конечно, этот раскол не только не мог не затронуть литературу, но и в какой-то мере подогревался литературой. Она, русская литература, вообще всегда была крайне строптива по отношению к Церкви… впрочем, и Церковь далеко не всегда стремилась литературу понять и принять.

Все это я говорю к тому, что у сегодняшних отношений русской литературы и русской Церкви слишком богатая и прихотливая предыстория. Именно поэтому то, что сейчас появляется и что с множеством оговорок можно назвать «православной литературой», не может быть мейнстримом. Нет для этого никаких предпосылок, никаких условий!
Нужно не сокрушаться, что у нас так мало авторов, пишущих на христианскую тему, а радоваться тому, что есть. Слава Богу, что есть Олеся Николаева, Майя Кучерская, протоиереи Николай Агафонов и Владимир Чугунов или недавно ушедшая от нас Юлия Вознесенская. Слава Богу, что появилась книга отца Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые». Слава Богу, учреждена Патриаршая литературная премия, потому что она очень важна не только в символическом отношении, но как факт культа и культуры. При таких сложных, противоречивых отношениях литературы и Церкви это точный жест, приглашение к диалогу как раз со стороны тех, кого Пушкин обвинял в отсталости. «Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу», — писал он Чаадаеву. Духовенство, заметим, по-прежнему носит бороду, а вот хорошее общество — где оно?

В книжный магазин нужно приходить подготовленным

— Сейчас издается огромное количество литературы, просто немыслимое для тех времен, когда каждая незаурядная книга становилась событием. Даже если ограничиться разговором только о безусловно хороших книгах — их все равно оказывается слишком много, ни у какого читателя не хватит на всё ни времени, ни, кстати, денег. Поэтому приходится выбирать. А как это сделать? Что бы Вы тут посоветовали читателям «Фомы»?

— Прежде всего, следует определиться, что считать хорошими книгами. Только ли о литературном качестве речь? Ведь хорошие книги вовсе не обязательно напрямую учат христианским добродетелям. Более того, хорошие книги могут содержать в себе вещи сомнительные, искусительные, страстные. Если вы к этому готовы — один разговор, если нет — другой.

Хотите оградить себя от «свинцовых мерзостей» нынешней жизни, тогда ориентируйтесь на книги церковных издательств, которые сейчас выпускают не только вероучительную литературу, но и художественную. Такие книги проходят через экспертизу Издательского совета Русской Православной Церкви, но проблема выбора и тут никуда не исчезает. Если же не боитесь погрузиться в море светской литературы, то в первую очередь советую посмотреть шорт-листы наиболее авторитетных литературных премий. Это «Ясная Поляна», «Большая книга», «Русский Букер». В этих премиях номинированные тексты оценивает серьезное профессиональное жюри, и если какая-то вещь попала в шорт-лист — это уже гарантия литературного качества. Но самая надежная реклама литературного произведения — это, что называется, «сарафанное радио», когда появляется достойная книга — и о ней начинают говорить. В целом же, чтобы выбрать книги для своего чтения, нужно потрудиться. В книжный магазин необходимо приходить уже подготовленным.

— А можете ли все-таки что-то конкретное порекомендовать нашим читателям? Например, из того, что Вы сами прочли за последние годы?

— Мой список, конечно, будет и субъективным, и неполным.
Это роман «Лавр» Евгения Водолазкина. Я даже не ожидал, что в русской литературе появится такая полнокровная, яркая книга. Местами она страшная, драматичная, очень напряженная, но при этом настолько артистично написана!

Разумеется, это и «Несвятые святые» архимандрита Тихона (Шевкунова) — книга, о которой уже много писали, но это не мешает мне ее назвать. Она написана очень простым языком, но рассказывает о глубоких и интересных вещах, подчас очень неожиданных.

Это и «Обитель» Захара Прилепина. Вот, кстати, иллюстрация к разговору о том, что считать христианской литературой. С одной стороны, действие происходит на Соловках, там среди центральных героев есть священники и монахи, там поднимаются конфессиональные проблемы, совесть, достоинство, человечность. С другой, есть там и много такого, что наверняка Издательский совет не пропустил бы. И все равно я считаю «Обитель» великолепным романом — притом, что не во всем с Прилепиным согласен. И, возвращаясь к разговору о литературе и идеологии, — это еще один пример того, как литература преодолевает идеологию именно потому, что в ней действуют присущие ей защитные механизмы.

Также советую всем прочитать недавний роман Олеси Николаевой «Меценат» — как-то так сложилось, что его не слишком заметили, а это очень интересный, острый роман наших дней.

Еще вспомню сборник рассказов и повестей замечательного прозаика Михаила Попова «Преображенская площадь». Как раз тот случай, когда по духу, по интонации, по настроению это вполне христианская книга, но там нет крестов, куполов, батюшек.
Трилогия Павла Басинского о Льве Толстом. Басинский с огромной любовью ко Льву Толстому, но при этом с огромной честностью пытается проанализировать духовный облик этого человека, его отношения с окружающим миром, с близкими.

А еще бы назвал Бориса Екимова, Андрея Волоса, Олега Павлова, Александра Сегеня, недавно ушедших Валентина Распутина и Леонида Бородина… У нас богатая литература, другое дело, что мы ее нехорошо знаем.

— Беседуя с писателем, не могу не задать традиционный вопрос: над чем работаете сейчас?

— В прошлом году в издательстве «АСТ» в редакции Елены Шубиной у меня вышел очень важный для меня роман «Мысленный волк», который я писал несколько лет и многое в него вложил. Читателям «Фомы», наверное, нет смысла пояснять, откуда взялось такое название, но слова из молитвы Иоанна Златоуста, которую мы читаем перед Причастием «да не на мнозе удаляяйся от общения Твоего, от мысленного волка звероуловлен буду», — поразили и всякий раз поражают меня своей образностью, поэтичностью, как поражают порой псалмы. Этот роман — моя попытка высказать свое видение русского пути, русской истории и метафизики. В нем действуют герои как вымышленные, так и те, чьи прототипы несложно угадать — Михаил Пришвин, Василий Розанов, Александр Грин, Григорий Распутин, иеромонах Илиодор (Труфанов), Бонч-Бруевич… Эта книга была давно задумана, она писалась на полях писательских биографий, над которыми я работал многие годы, но, чувствуя и уважая границы биографического жанра, я всегда мечтал о том, чтобы за них вырваться, и смешать факты с вымыслом. Вот и вырвался. А что из этого получилось, судить читателю, как и размышлять над тем, кто в моем романе есть «мысленный волк». Одно скажу — он пришел туда сам, когда роман был написан почти наполовину, и все в нем переворошил.

После этого романа я не собирался возвращаться к документальной прозе, но так случилось, что стал писать и заканчиваю сейчас книгу о Василии Макаровиче Шукшине для серии ЖЗЛ, которую (серию) очень люблю, потому что она, как никакой единый учебник истории или литературы, представляет нашу историю в лицах, в их богатстве и разнообразии. И Шукшин — одно из самых не­случайных в этой череде лиц, даром ли Валентин Распутин говорил о том, что «если бы потребовалось явить портрет россиянина по духу и лику для какого-то свидетельствования на всемирном сходе, где только по одному человеку решили судить о характере народа, сколь многие сошлись бы, что таким человеком должен быть он — Шукшин».

Я эти слова в качестве эпиграфа взял, но их нельзя считать апологией героя — слишком много всего в Шукшине было намешано. Книга вообще для меня самого получается очень неожиданной, потому что когда я начинал ее писать, то мне все с Шукшиным представлялось понятным. Вот был такой алтайский самородок, одинаково ярко проявивший себя и в литературе, и в кино, написавший замечательные рассказы про «чудиков». Но потом я увидел такие глубины в его прозе, в его жизни, в его судьбе, о которых раньше не подозревал.

В том числе это касается и отношений Шукшина с христианством, с Церковью. В советское время, понятно, об этом не говорили, а в постсоветское решили, что раз Шукшин — русский национальный гений, то он, конечно же, христианин. Все эти расхожие штампы, «русский — значит, православный»… Но с Шукшиным все оказалось гораздо сложнее. Для него вопрос веры был очень важный вопрос, у него эта тема постоянно болела, он-то как раз и религиозности и церковности то и дело касался и в прозе (один рассказ «Верую!» чего стоит), и в кинематографе — вспомним фильм «Странные люди» или «Калину красную», но на примере Шукшина можно увидеть, что русский человек и историческая русская Церковь — это не всегда гладкие, гармоничные начала, как нередко представляется, и отношения здесь вовсе не бесконфликтные. Шукшин порой высказывался о Церкви очень жестко и несправедливо, но при этом абсолютно искренне. Почему в природе русского человека есть не только соборность, но и бунт, мятеж, страстность? Откуда берется и как выражает себя русское богоборчество, русский максимализм? Бессмысленно списывать все на влияние инородцев. Именно Шукшин своей жизнью и своим творчеством объяснил мне это, как никто другой. Но в самом конце жизни он все-таки к Церкви пришел. И это главное.

У наших студентов нет хищного огня в глазах

— Алексей Николаевич, Вы давно ведете семинар в Литинституте, с осени прошлого года исполняете обязанности ректора. Что Вам на этой новой должности оказалось труднее всего?

— Да все оказалось сложно! У меня ведь раньше не было административного опыта, я никем никогда не руководил — и тут вдруг оказался во главе вуза, где учится около семисот студентов, работает более двухсот человек. До этого я преподавал в МГУ, писал книги. Все это осталось, но добавилось и руководство Литинститутом. А это значит — приходится вникать в разные человеческие обстоятельства, улаживать какие-то конфликты, причем в ситуации, когда не так уж много от меня и зависит. Мы ведь должны подчиняться законам, а законы не всегда учитывают реалии жизни.

И еще одна сложность: приходится много общаться с чиновниками, а раньше такого опыта у меня не было. Надо учиться понимать этих людей и стараться, чтобы они поняли меня. В итоге моя жизнь невероятно расширилась, усложнилась, обогатилась самыми разными смыслами и вопросами, на которые не всегда находится ответ.

— Зачем в советское время молодые люди шли в Литинститут — это известно. Хотели стать писателями. А изменилось ли что-то сейчас в мотивации студентов?

— Мне кажется, нет. К нам приходят ребята, которые уже что-то пишут — стихи, прозу — и приходят сюда именно потому, что здесь их нечто манит. Ими движет не прагматизм, а жажда духа, которая приводит туда, где твое беспокойство может быть утолено. Для молодого пишущего человека очень важно оказаться в компании людей, больных той же «высокой болезнью», по выражению Пастернака. Литературный институт — место встречи этих людей. Наша задача — создать такие условия, чтобы их талант раскрылся. Так было в советское время, так есть и сейчас.

У наших студентов нет хищного огня в глазах. Это не растиньяки, которые непременно хотят сделать карьеру. Для большинства из них творчество — это смысл жизни, самоцель. Они не строят долгоиграющих планов — чего добьются через десять лет, через двадцать, тридцать.

Конечно, мера идеализма у каждого своя, и нередко к старшим курсам студенты становятся более прагматичными. Однако если говорить не о частностях, а о тенденции — то Литературный институт скорее проходит по ведомству бескорыстия.

— Но разве возможно обучить «профессии писателя»? И неужели выпускники Литинститута в большинстве своем становятся известными писателями, поэтами?

— Разумеется, нет. Это ответ на оба ваши вопроса. Невозможно сделать писателя из того, у кого нет литературного дара. Писатель — вообще не профессия. То есть это может быть в каких-то случаях профессией в том смысле, что дает человеку средства к существованию, но все-таки писатель — это в большей степени особый склад личности. Писатель пишет не для чего (денег, славы, идеи), а почему. Тут важнее не цель, а причина. В человеке вдруг повляется что-то такое, что заставляет его писать. Вырабатывается в организме некое вещество, некий фермент, который требует какого-то выхода. Андрей Платонов сравнивал поэзию с потением. Звучит, может, и грубовато, но очень точно.

Поэтому вырастить писателя из того, у кого нет к этому внутренней склонности, невозможно. И самое главное — даже не обучение конкретным литературным приемам, техникам, а создание такой среды, в которой начинающий писатель ощущает себя востребованным, в которой ему хочется творчески развиваться, совершенствоваться. Но одной лишь среды мало. Нужно еще и дать представление о планке качества, нужно многому научить.

И вот тут — ответ на вопрос о наших выпускниках. Да, если посмотреть на статистику, настоящих писателей с каждого курса получается несколько человек. Журавль в небе не для всех. Так какую же «синицу в руках» может дать Литературный институт? Он может дать хорошее гуманитарное образование, с филологическим уклоном. Здесь людей учат тому, что их хлебом, их профессией, их заработком будет слово. Причем в разных сферах — не только в прозе и поэзии, но и в публицистике, и в журналистике, в документалистике. Их обучают чувствовать слово, использовать слово, владеть словом. Тут учат сложному взаимодействию с языком. Не все становятся писателями, но среди наших выпускников немало редакторов, литературоведов, журналистов и… священников. Вот вам пример взаимодействия Церкви и литературы.

Пожертвовать